С самого утра небо над городом напоминает хорошенько просоленный кусок аметиста. И, несмотря на штормовое предупреждение, — у побережья пальмовые насаждения уже успели прогнуться под натиском крепчающего ветра — в центре дышать совсем невозможно. Все миазмы этого богом проклятого поселения, почему-то имеющего престижный статус курорта и туристического центра, вся канализационная вонь и подворотная грязь, все запахи немытых взмокших тел, стоячей в сливах крови, запахи дешёвого и блевотного алкоголя – всё это здесь, в воздухе, кажется можно протянуть руку и вляпаться в мерзкую мазутную жижу, такова будет наощупь парфюмерная композиция из всего перечисленного. И Байкер задирает голову к небу из чистого самородка, покрытого кристальными белыми крапинами, чтобы сделать глоток свежего воздуха, но вместо этого ловит запоздалый приход, головокружение и едва не сгибается пополам от отвращения. Не стоило ему этого делать.

Ему ещё много чего не стоило делать за всю свою не такую уж и длинную жизнь. К примеру, ввязываться во всё это. Спроси его, с чего всё началось? Он пожмёт плечами, процедит что-то невнятное сквозь накрепко сжатые зубы и поспешит занять свой рот сигаретой или глотком чего-нибудь особенно крепкого, чтобы не вдаваться в подробности и не прожёвывать в который раз словесный ком из несформировавшихся толком объяснений. Однозначно не стоило и пытаться всё исправить, делая при этом только хуже и себе, и окружающим. Хотя… чёрт с ними, с окружающими. Последние несколько месяцев превратились для него в отчаянную борьбу на выживание: либо город перекусит его пополам своими метало-бетонными челюстями, либо он сможет размозжить его череп в мелкое крошево. Пока мироздание тянуло зыбкую «ничью», Байкер жил. Вставал по утрам, завтракал, слушал музыку, смотрел телевизор, курил, поливал комнатные растения, менял рыбам воду в аквариуме. Пытался следовать строго выверенной схеме из прошлого, отметая любые проявления хаоса: никаких вечеринок, пьянок, никого не приводить домой, никому не открывать дверей (за исключением престарелых соседок, ютившихся теперь во второй половине квартиры, некогда служившей для него гостиной), никогда не снимать трубки, если в прихожей звонит телефон. И не слушать кассеты автоответчика. Никогда.

Простая забава, переросшая в паранойю. Случайное увлечение, обернувшееся катастрофой, от которой некуда деться. Угроза пятидесяти, —  сотню раз проклятых — «благословений» для него, что штормовое предупреждение: ветер гнёт стволы, а он стоит и смотрит, как они трещат, стонут, отчаянно вскапывают широкими листьями пляжный песок, но ничего сделать не может. Он знает, однажды и его вот так скрутят, заставив помучиться перед смертью. Он следит за страданиями других, видит подобие мольбы и осуждения в их глазах, но не смеет вмешаться. Спасибо, накушались досыта. Когда-нибудь в другой жизни, но не сейчас. И если Бог есть, то ему пора звонить своему падшему приятелю и просить его зарезервировать персональное местечко в Аду для этого раба божьего, что посредством чужих мучений выигрывает себе пару дней на существование.

Но видит он — Байкер не этого хотел. Он вообще не собирался никого убивать, случайно оказавшись при таких обстоятельствах, где либо они его, либо он их. Сунулся в осиное гнездо с голыми  руками, а потом, прихватив подвернувшийся под похолодевшие от напряжения пальцы кухонный тесак, принялся отбиваться от взбесившихся мафиози. Сколько он убил тогда русских? «Несколько», как он говорит? Да хера с два. Он убивал, пока они пытались убить его, а когда попытался выйти из игры, принялся убивать ещё больше. Насилие порождает насилие, боль порождает боль. Ему поначалу было недостаточно адреналина, и он с упоением выполнял всё, что приказывал безликий голос на другом конце провода. А потом что-то внутри чётко налаженной системы дало сбой, — ранили ли его или же голос разума смог перекрыть предсмертные хрипы и проклятия на незнакомом языке, наверняка имеющий приблизительно такой смысл: «я прикончу тебя, padal’», — не столь важно. Главное, что до него дошло: пора сматывать удочки, но никому и никогда не удавалось выйти чистым из этого политиканского болота, поэтому он и шатается по улочкам Майами весь в неотмываемой грязи, плюёт со злобой на асфальт вязкой слюной, пытаясь избавиться от горечи на языке, а потом предпринимает ещё одну попытку скрыться в лабиринтах подворотен, выглядевших совершенно непрезентабельно, не то что бело-розовые фасады домиков в стиле арт-деко.

Там-то он его и находит под отдалённый вой полицейских сирен и шипение усилившегося в городе ветра. Узнавание длится считанные доли секунды, ведь всё на месте: грязная студенческая куртка непонятного цвета, словно её дизайн прорабатывал не художник, а инженер, забинтованные намертво ладони, сбитая с головы латексная маска в виде головы петуха, всклокоченные и давно не стриженные светлые волосы — на свои космы Байкер тоже забил в своё время, пустив отрастание шевелюры на самотёк, — мимо этого человека он не в силах пройти, поэтому медленно сбавляет шаг, стараясь при этом зацепиться за единственное верное во всей своей суперсхеме правило: «никогда больше не связываться с агентами 50blessings». Он видел, как забирают Обри, стоя на другой стороне улицы и отчаянно притворяясь читающим газету; знал, что убьют Дон Жуана, — ради неё он бы, может быть, и пошёл на большой риск, но не стал этого делать, боялся подходить близко к дому курточника, вверив чужие судьбы в руки чего-то, что лучше него разбирается в таком расплывчатом понятии, как «справедливость»; знал, что арестуют Рихтера, и снова остался как бы не при делах. Он был всюду, где происходило что-то очень нехорошее с его недавними «товарищами» по клятой секте, всем своим видом демонстрируя «я не с вами, ребята». А теперь он стоит возле истекающего кровью старого врага, не понимая, почему бы просто не перешагнуть через его тело и не бросить его остывать в луже из собственной блевотины и дешёвого пива с опрокинутой кем-то бутылки.

— Ладно, покойничек, — обращаясь больше к себе, нежели к бессознательной туше, повисшей мёртвым грузом у него на плечах, говорит Байкер. — Будем считать, что у нас одна судьба на двоих. И подыхать нам вместе предписано.

Через тяжких часа полтора они оба оказываются в квартире у совсем потерявшего ориентиры мистера «Я Никогда В Жизни Не Свяжусь С Благословениями» - тот всё ещё тащит на серьёзно затёкших закорках чужое деревянное тело, пытаясь при этом не завалиться куда-нибудь вбок вместе с ним. Там же Байкер приводит своего нежданного гостя в более-менее приличный вид, перебинтовывает раны, оказавшиеся на его счастье колото-резанными, а не огнестрельными, втискивает в чистую безразмерную футболку и оставляет валяться на кровати до прихода сознания. А пока курточник возвращается из мест не столь отдалённых обратно в бренное тело, Байкер садится рядом на край гигантского лежбища и задумчиво раскуривает косяк, всё ещё пытаясь хоть как-то осознать свой недавно сделанный выбор. Минут через пятнадцать комната наполняется сладким кумаром, а стянувшийся где-то в районе солнечного сплетения крепкий узел из боли и нервов начинает понемногу отпускать с каждой новой затяжкой. И когда он видит ничего не понимающую заспанную физиономию белобрысого вояки-патриота, Байкер заходится нездоровым гортанным смехом, от которого слёзы на глазах выступают.

— Я думал, ты никогда не очухаешься, — отсмеявшись и вытерев влажные веки ладонью, хмыкает тот, протягивая курточнику не до конца истлевший косяк. — Ну, каково там на том свете? Прогнали с позором?

Он балагурит, скалит зубы во вроде как дружелюбной улыбке, а сам сгорбился, сжался и в любое время ожидает удара. Все-таки даже за пеленой белёсого дыма и умиротворяющим шумом дождя за окном, начавшимся аккурат по точным предписаниям синоптиков во второй половине дня, он чувствует — с этим парнем что-то неладно, ему с ним нужно держать ухо востро и готовиться дать в случае чего сдачи. Но пока всё относительно спокойно, можно прикинуться дружелюбным соседом, которого совершенно не смущает раненный мужик в собственной кровати.[STA]obey, consume, escape[/STA][AVA]http://funkyimg.com/i/2bVNi.png[/AVA][SGN] [/SGN]