Эй, слушай. Слушай внимательно — это не телефонные гудки где-то на другом конце города, которые слишком громкими в этой темноте кажутся. Слушай: в этот раз всё действительно серьёзно.
Всё рухнуло.
Некоторые люди, наверное, просто не могут смириться с собственными потерями — ей никто никогда не говорил об этом, люди вокруг повторяют, что некоторые вещи нужно отпускать и прощать тоже должен каждый, но в реальности всё оказывается как-то по-другому и поступать правильно тоже почему-то не всегда выходит, границы понятий оказываются слишком размыты — спектры всегда казались ей ненадёжными. Ред смотрит зло, Ред думает, что Сибил из таких, Сибил отпускать, наверное, не умеет; она не понимает причин всего этого, честное слово, всё это кажется ей абсолютной бессмыслицей, и она не понимает, зачем это и для чего всё это было нужно, чужие решения — всегда лабиринт из незнакомых эмоций, если один, то ноль, Ред не понимает, как всё это работает, ей бы в самой себе разобраться, влезать в душу к Сибил она не хочет; ей нужен прямой ответ — прямого ответа, конечно же, никогда не находится. Ей немного хочется плакать, ей хочется ударить, ей хочется спросить, стоило ли оно всего этого, ей хочется спросить, чем они это вообще заслужили — всё это больше похоже на плохой сон, но после такого уже не просыпаются — просыпаться, в общем-то, уже некому, на улице вокруг них всё ещё не души, и Ред слышит её тихое прерывистое дыхание совсем рядом.
Если всё это не имеет ровным счётом никого значения, то что в этом мире вообще значимо.
Ред смотрит на неё, поджав губы; она помнит чёрный чай с сахаром и корицей и что волосы Сибил всегда пахли кофе; Сибил много улыбалась и говорила вечно о вещах, значения которых Ред не понимала, Ред вообще плохо представляла себе, что Сибил нашла в ней и почему она где-то рядом всегда находится, Сибил была явно не её круга, Сибил была из тех, кто к одним людям и местам привязываться не умеют и напоминают выскальзывающих из пальцев бабочек — Ред, к слову, бабочек никогда не ловила, она думала раньше, что они годятся только для рисования, но их в Клаудбанке с каждым годом почему-то всё меньше и меньше становилось.
Эй, слушай, сейчас будет серьёзный вопрос. Кто твоя путеводная нить?
У Сибил широко распахнутые глаза и застывший где-то в глубине зрачков ужас, Сибил — женщина со старых полотен, названий которых никто никогда запомнить не мог, с такими, Ред раньше думала, всегда сложно; слушай мои гудки, королева Джейн, пока смотришь на рассвет в Клаудбанке — он всегда оранжевый на синем фоне, статистика показывает, что людям так привычнее, они почему-то ужасно любят такие закономерности и контрасты, в Клаудбанке все цвета, кажется, доведены до абсурда — этот мир всегда был слишком ярким для её потухших глаз, Сибил улыбалась даже тогда, когда ничего смешного в ситуации не было, эту её черту Ред тоже никогда не понимала. С Сибил всегда всё получалось слишком сложно — Ред не любила слои так же сильно, как и спектры; под чужой улыбкой и красивым лицом всегда скрывается что-то сломанное — Ред под чужие маски никогда не заглядывала, их не для того носят.
Нуль. Множество.
Белые волосы Сибил.
Она сжимает ворот платья Райз так, что бледнеют костяшки пальцев — хочется залепить ей пощёчину, но Сибил сейчас слишком напоминает напуганного ребёнка, спалившего случайно дом и наконец-то понявшего весь масштаб катастрофы — на таких можно только смотреть беспомощно, пытаясь подобрать подходящие слова и не утонуть в собственном разочаровании; Ред ловит себя на мысли, что её злости не хватает, чтобы даже сейчас ей больно сделать — это, наверное, и называют жалостью, когда даже мыслей в голове не остаётся, она не знает. Не хочет в этом разбираться.
Всё разрушились: эти бумажные кораблики пошли ко дну, эй, слышите, несите другие, пока ещё не поздно.
На другой стороне всё ещё никто не отвечает — эти гудки, кажется, никогда не прервутся.
(Ей всё ещё хочется плакать — хочется забиться куда-нибудь и надеяться, что всё это просто исчезнет, но она слышит тихий гул транзистора рядом и повторяет про себя: нужно взять себя в руки, — как будто ещё какой-то вариант остаётся. Никогда не сдавайся, говорят в группах поддержки, считай ступени на лестничном пролёте, пока слушаешь мои гудки, она в такие никогда не ходила, но читала про них очень много — в Клаудбанке, говорят, рассчитывать только на свою помощь можно, вопрос «как дела» — чистая формальность и вежливость, никто не ожидает от тебя прямого ответа, она сама всегда тоже прекрасно справлялась.)
Сибил из тех людей, которым хочется сказать, сжимая их плечи руками и заставляя себе в глаза смотреть: знаешь, у всех проблемы, перестань, пожалуйста, хватит, ты не можешь так делать, нельзя мнить себя господом богом, нельзя чужие жизни так легко разрушать, потому что тебе вдруг так захотелось; права администратора — чушь полная, оправдание для собственного эго, Ред надеется, что Камерата ещё жива, потому что она лично заставит каждого из них ей в глаза посмотреть и ответить за всё, что они с людьми сделали — сейчас самое время утереть слезы и сказать что-нибудь злое, но она может только беспомощно поджимать губы и глаза закрывать устало, до пяти считая, ей не хватает собственного голоса ужасно, но иначе она бы сейчас кричала, пока не начнёт болеть горло.
У боксёра — она помнит — был низкий голос и вечные бинты на руках, от него не пахло кофе и розами (Ред их запах никогда не любила, розы слишком приторные всегда, они даже для Клаудбанка слишком искусственные, цветы, наверное, не должны так пахнуть, не то чтобы она, впрочем, в цветах очень много понимала), боксёр почти не улыбался, здесь все, говорят, строится на контрастах — Сибил Райз повторяла, что она людей любит, Ред ей никогда не верила, но всегда кивала, стараясь тоже улыбаться, под людей подстраиваться — как воздухом дышать; каждый из нас, вроде как, так или иначе лжёт самому себе.
Рассветы в Клаудбанке всегда ярко-оранжевые на тёмно-синем, только теперь оно где-то далеко, не в этом квартале точно, в этом районе неба уже не видно, процесс методично уничтожает всё, до чего может добраться — так, наверное, и выглядит конец света. Довольно паршивое зрелище.
Доброе утро, дорогие граждане, небо в Клаудбанке наконец-то упало.
Ред берёт её за руку (у Сибил холодные ладони, Ред кажется, что она чувствует дрожь) и тянет на себя, на ноги поднимая. Она разжимает чужие пальцы почти тут же, оглядывает себя бегло и чуть наклоняется, чтобы ткань юбки оторвать — в платье ходить чертовски неудобно, она споткнется наверняка, это, наверное, будет смотреться довольно нелепо, всё это и без того выходит как-то слишком абсурдно даже по её меркам. Это, к слову, почти смешно — ей почему-то не холодно. Она всегда думала, что перед смертью будет мерзнуть — апокалипсис предрекали совсем иным, он не должен выглядеть как белый холст, но никто, кажется, не спрашивал её мнения — будь её воля, впрочем, здесь бы всё сгорела; этот город большего не заслуживает.
Чего ты хотела, Сибил, самостоятельно роя себе могилу сломанной серебряной ложкой?
Ред не холодно, но она всё равно поправляет куртку боксёра, отбрасывая кусок желтой ткани в сторону — эта часть Клаудбанка всё ещё сохранила цвет, она сомневается (она слышит шум вдалеке где-то, чужеродный, непривычный, не отсюда), впрочем, что это надолго, и снова на Сибил смотрит; Клаудбанк сейчас — рухнувший карточный домик, кто-то проиграл эту партию, поставив на кон все деньги; Ред никогда не любила карты — самая посредственная из метафор.
Ей хочется сказать что-нибудь злое — бросить в лицо в качестве оскорбления и напоминания о собственных ошибках, мы делаем так с людьми, когда внутри слишком пусто и кроме звенящей злости уже ничего не осталось, но внутри всё равно что-то отчаянно скребётся (кошачьи царапины на сломанных рёбра), о себе периодически настойчиво напоминая; Ред сейчас совсем немного рада, что сказать уже ничего не может: слишком много ненужных мыслей, она сама уже запуталась, кажется, Сибил повторяет это «он не твой», как будто это что-то изменить может, ей плевать, как это работает — кто-то снова облажался, чья-то ошибка стоила им всем стольких данных, Ред с силой сжимает кулаки, в мыслях белым по чёрному высвечивается отчаянное «не найдено», плевать она на это хотела. Если есть возможность что-то исправить — она это сделает.
Она кивает в ту сторону, откуда доносится шум, и делает пару шагов к транзистору, осторожно сжимая пальцы вокруг рукояти. Меч, повторяет она про себя, это форма, кто-то, кто додумался до всего этого, решил, что придать ключу форму оружия — отличная идея, у него, наверное, с чувством юмора всё тоже было отвратительно.
Ред не пытается объяснить как-то, что нужно уходить отсюда, она не думает, что это безопасно, у неё (у них, они застряли здесь вдвоём) просто другого выхода не осталось, нужно как-то двигаться дальше, если хочешь выжить, она не думает о боксёре, потому что иначе начнут трястись руки — мозг иногда так делает, он игнорирует информацию первое время, она не может позволить себе сорваться сейчас, когда от их жизней и без того почти ничего не осталось; она не оборачивается, когда делает первые осторожные шаги вперёд, за поворотом, кажется, ждёт смерть. Сибил извиняется, Ред не знает, что это значит, Ред не знает, что ей ответить, она только мотает головой, Ред понятия не имеет, что делать дальше, она до дрожи в коленях хочет остаться здесь, но слишком боится просто исчезнуть, как и все остальные; на Сибил за своей спиной она больше не оборачивается и к её шагам не прислушивается.
[NIC]Red[/NIC][STA]agressive humming[/STA][AVA]http://i.imgur.com/hDdqgpv.png[/AVA][SGN]and we all are sending smoke signals
keep pretending we're one
[/SGN]
